Записки Н.Н. Муравьева-Карского 1838−1848 года

Чечерск, 16 Января

15-го получен высочайший приказ, по которому я уволен в отставку. Известие сие, которого я ожидал с нетерпением, все равно произвело на меня некоторое впечатление. Оставить звание, в коем я провел почти всю жизнь свою! Но при всем том, когда подумаешь о неудовольствиях, которые я переносил, о том, как со мной поступали в продолжение столь долгой и деятельной службы, как обошлись с подчиненными моими, и чему я подвергался, оставаясь долее в службе, нельзя не признать основательности меры, меры мной принятой. Если бы и восстановилось доверие ко мне, то память о сделанном со мной, осталась бы всегда тайным укором, начало которого скрывалось бы во мне. А посему, я рано ли, поздно ли, был бы отдан в жертву, хотя и без успокоения сего чувства несправедливой пытки.

Село Осташово, 9 Февраля

26-го я выехал из Чечерска со всем семейством и 7 Февраля приехал сюда, где застал батюшку.

Череповец, 17 Августа

С прекращением политического звания моего пресеклись было и Записки сии, в коих последнее время заключались только одни обстоятельства службы и дела, с ней сопряженные, когда обстоятельства сии меня касались. Теперь, когда я переменил весь род жизни моей, все мое существование, занятия, цели, с этим должны перемениться предметы, наполняющие сии Записки, которые я намерен продолжать.

Я не скучаю, занятий имею много, люблю семейство свое, тружусь над усовершенствованием себя и воспитанием детей. Для содержания семейства и воспитания нужны средства; приобретение их посредством хозяйственного управления вотчины жены, которой я стараюсь увеличить доход, есть занятие, сопряженное с удовольствием. Владение сие должно со временем одно служить к содержанию нашему, ныне ограниченному почти одними арендами, приобретенными мной в течение службы. До сих пор аренды сии и пенсия моя с небольшой помощью из деревни доставляют нам средства содержаться, хотя и с большой расчетливостью; но аренды сии скоро кончаться, и тогда останется нам для существования только то, что получаем из деревни. Как ни направить всех сил своих для улучшения сего источника, чтобы не остаться в нужде? К счастью, я не имею долгов и всю жизнь свою провел без них; напротив того, служба доставляла мне средства не только к умеренной жизни, но даже к составлению небольшого капитала, предназначаемого мной для старшей дочери, когда она войдет в лета настоящего возраста. Капитал сей, собирался еще со времени моего пребывания в Грузии, мне тем драгоценнее, что он приобретен многими трудами и лишениями, и цель моя при удобном случае употребить его на покупку небольшого имения, которое собираюсь ей завещать. Обеспечение сие доставляет мне спокойствие на старость, а труды к улучшению для прочих детей имения матери их составляют для меня приятное занятие.

С сим занятием представилась мне и новая наука сельского хозяйства, для приобретения коей прилагаю старания, наблюдением других хозяйств, сравнением и чтением по сему предмету книг. Я не прекратил и прежних занятий. Я продолжаю учиться по-еврейски, пересматриваю иногда виденные мной в Турецком походе записки и собираюсь учить латынь.

Часто, однако, проходят дни бесполезно. Я не успеваю вместить всех предположенных занятий моих, и это происходит от беспрерывного столкновения, в коем мои обычаи находятся с обычаями людей, живущих со мной под одним кровом… О кабинете здесь никто понятия не имеет. И если я стараюсь иногда провести время в одиночестве, то это называют отчуждением, даже претензией к тем, которых я совсем не знаю и, следуя их примеру, приходят сюда без надобности, из одного любопытства. Вооружиться против сего обычая совестно, ибо этим можно оскорбить людей добронамеренных… Выходит, что все лето у меня пропало, и я с нетерпением ожидаю, чтобы дом брата Александра в деревне его Ботов после штукатурки высох, дабы скорее туда перебраться, жить самому спокойно и не быть другим в тягость.

Череповец, 19 Августа

Вчера приехал сюда князь Дмитрий Владимирович Голицын при объезде губернии; он остался здесь обедать и ночевать. Человек сей добрых свойств души, в обхождении прост… Разговор его нельзя назвать очень связным и поучительным; нельзя назвать его и скучным: он много видел, многих знает и охотно сообщает мысли свои.

19-го получил я донесение от своего управляющего в деревне, коим он просится прочь со своего места. Хотя известие сие порадовало меня, ибо я сам хотел сменить его; но, опасаясь, чтобы он при сем случае не причинил мне каких-либо важных убытков, я решился без потери времени ехать в Москву и в деревню. Одно обстоятельство меня затрудняет в деле, которое я, впрочем, безотлагательно решил в уме своем: вместе с управлением моим участком, вверено ему управление участка Муравьевых, у которых я являюсь опекуном. Назначив другого на его место, я назначаю другого и в управление Заречной вотчины Муравьевых и, как бабка их Екатерина Федоровна сама заочно распоряжается сим имением, то и может легко случится, что она новым будет недовольна; ибо, при всей доверенности, которую она мне оказывает, женщина она старая и находится под влиянием других людей, которые могут найти пищу свою в изменении ее расположения к родным. Хотя я по званию опекуна над малолетними и должен управлять их долей, но я не считаю возможным требовать сего, чтобы ее не огорчить; между тем она хочет, чтобы со сменой моего управляющего сменился и Заречной тем, которого я к себе назначу, и все велено делать в подражании моих распоряжений.

Село Архангельское (Скорняково¹), 2 Сентября

3-го дня приезжал чиновник лесного департамента, посланный по распоряжению полковника Похвиснева, служащего по Министерству Государственных Имуществ, для осмотра границ одной лесной дачи, находящейся в моем владении и будто принадлежащей казне. Я послал к нему, по требованию его, управляющего своего Гапарина, который по невежеству своему не смог объяснить ему имеющихся у нас законных актов на владение сей землей и самого первого плана. Так как управляющий мой отправился в Воронеж по делам моим, то я дал ему план сего участка, для удостоверения Похвиснева в несправедливости его требования. А сегодня рано послал к нему нарочного с копией указа, по которому земля сия отдана Чернышевым взамен взятых у них рыбных ловель в казну; но мало надеюсь на деятельность его, а всего более на добрую волю. Ежедневно открываю я новые беспорядки в его управлении и явные злоупотребления. Купленный им лес на новые строения за хорошую цену оказался кривым и гораздо тоньше обещанного купцом в договоре. Он допускал здесь кормчество вином и брал за это с приезжих купцов, имел свое хозяйство, а крестьян разорял в конец. Ожидаю только возвращения его, чтобы сменить его землемером Сялиным. Такое начало при вступлении моем в управление крайне прискорбно, но с терпением надеюсь все преодолеть.

Все это время занимался я устройством по хозяйству, и лучший успех мой был, конечно, тот, что я открыл множество беспорядков. Сделав несколько опытов молотьбы разными людьми с одним землемером моим Сялиным, я открыл, что опыты, произведенные здешними людьми, вполовину меньше того, который произведен землемером Сялиным. И узнал, что молотьба хлеба, производящаяся здесь на основании сиих опытов, в течение зимы, снабжает всех дворовых неисчерпаемыми средствами к пьянству, меня же лишает половины доходов.

Посланный мной в Воронеж нарочный возвратился с известием, что начальство казенных имуществ, убедившись в несправедливости своего иска на мои леса, отступилось в своем иске.
12-го приезжал повидаться со мной командир 23-й конно-батарейной батареи подполковник Вульферт, служивший со мной в Турецкую экспедицию. Он женился года два тому назад, в окрестностях квартир своих г. Землянска, на дочери богатого помещика Станкевича. Так как батарея его выступала в Воронеж на маневры, то он не мог долго остаться у меня и в тот же день на ночь выехал. Посещение сие меня много порадовало и тем более утешило, я, что я имел новое доказательство преданности ко мне сослуживца, достоинства которого, как офицера, так и человека, я всегда очень ценил.

18-го приехал ко мне с письмом от Долгорукого² брат его Алексей, который и остался у меня, что меня очень развлекает. Присылку его я, считаю настоящим знаком дружбы; ибо нельзя было больше порадовать меня в совершенном уединении, в коем я нахожусь. Алексей Долгорукий, молодой человек, с добрыми качествами души и любящий заниматься; а потому и приятно провожу с ним время, разделяя с ним занятия мои по управлению вотчиной…

3-го ездил я к соседке вдове Лубяновской и нашел в ней женщину кроткую, набожную, рассудительную, посвящающую весь свой малый достаток на воспитание детей; она пользуется всеобщим уважением крестьян в окрестностях. Вчера же при собрании стариков я показал старого бурмистра и ввел в управление вновь назначенного.

Елец, 15 Октября

14-го призвал к себе Гапарина. Я прочитал ему составленную записку обо всех злоупотреблениях и грабительствах его. Он повинился, заплакал и поклонился мне в ноги. Я не имел духа толкнуть его ногой, но прогнал его от себя и велел внести наложенное взыскание по одной части открытых уже мошенничеств его, на что он и обязался, и так как он сегодня поутру сего еще не сделал, то я послал вытребовать у него эти деньги и получил их.

Расставаясь с крестьянами, я остался доволен усердием их. Во всем мной предпринятом я успел. Выехал я из деревни сегодня в 3 часа пополудни и, отслуживши молебен в церкви, приехал сюда ночевать.

Москва, 26 Октября

24-го на рассвете я приехал в Москву и, заехав к батюшке, в тот же день перешел на квартиру к Екатерине Федоровне Муравьевой³. Она мне оказывает много приязни и доверия, и вчера передала мне на хранение квитанцию на получение ее духовного завещания, отданного на сохранение в Опекунский Совет. Она рассказала мне о состоянии своих дел. Одно из 4 имений ее заложено, а 3 совершенно чистые от долга.

Деньги, полученные ею от залога одного из сих имений, положила она в Опекунский Совет и написала в завещании своем, чтобы из этой суммы (400 000) 200 000 были выданы внучке ее, родившейся в Сибири и там находящейся ныне с отцом, и по 100 000 каждому из сыновей ее. Я предостерег ее, что, так как сыновья ее лишены всякого наследства, то не лишили бы их и права пользоваться (следственно и наследников их) этими суммами.

Выехав 23-го числа в ночь с последней станции, не доезжая Москвы, я заехал в деревню Осоргино, Алексея Петровича Ермолова, и у него просидел до 3-х часов утра 24-го. Он очень обрадовался мне и принимал душевное участие во всем, касающемся меня. Я нашел у него Петра Николаевича Ермолова, Ховена и Нагибина, сослуживцев его Грузинских, среди коих он сидел, раскладывая по старой привычке карты.

1-го Ноября я перебрался со всем семейством в Ботово, где и располагаю провести всю зиму и часть весны наступающего года.

22-го числа я ездил к батюшке по его приглашению; но я не знал причин, побудивших его к этому, хотя и догадывался, что они существовать должны. Едва я обнял его, как он повел меня в кабинет и рассказал о том, что с ним случилось в Москве, в последние дни его пребывания там, когда Государь там находился. Обер-полицмейстер Цынский приехал к батюшке и сказал, что, так как от него требовали записку о происходящем и носящихся слухах в Москве, то он считает себя обязанным, написать в сей записке, что он слышал, а именно, что в публике говорили, что для командования армиями в случае войны признавали способными только князя Горчакова и меня. И вообще сожалели о том, что я удален от службы, и пересчитывали подвиги мои в течение службы. Цынский желал только иметь подробнейшее сведенье о подвигах, чтобы подать записку сию с полной отчетливостью, и просил о сих сведениях батюшку, который ему их и передал. Сие было сделано еще до приезда Государя в Москву, которого уже ожидали. Записка была подана Бенкендорфу, а им Государю. Бенкендорфа она, как говорили, очень тронула, а Государь принял ее с удовольствием; но что на нее было сказано – неизвестно. Бенкендорф посылал просить к себе батюшку, наделал ему множество вежливостей, но ни слова не сказал обо мне. Батюшка был в собрании, даже стоял возле Государя, который его видел, но не сказал ему ни слова. Что все это значит непонятно. Если оно произошло по приказанию Бенкендорфа, желавшего околично узнать об образе мыслей моих в случае предложения мне вступить в службу, то он ничего не узнал: ибо ни батюшка, ни кто-либо в свете не слышал, на сей счет моего мнения. Они узнали только то, что поместил Цынский в своей записке, присовокупивший к ней сравнение, сделанное публикой, между моим поведением и поведением А.П. Ермолова по выходу в отставку. Мне давали преимущество, говоря, что я веду себя скромно и нигде не показываюсь, тогда, как Алексей Петрович искал участия в публике своими речами и обхождением, за что, говорили, что он и поделом наказан определением опять в службу с лишением в пользу его общего мнения.

Если все сие не начато по приказанию высших властей, то оно должно быть последствием старания Кашинцева, чиновника тайной полиции в Москве, человека весьма хорошей души, который нам совершенно предан, принимал сердечное участие в случившемся со мной и по дружбе с Цынским настроил его поступить таким образом.

Батюшка представлял Цынскому, что он подвергается большим неудовольствиям, вступая в дело такого рода. «Что за дело!» Сказал он. «Жаль видеть сына вашего в отставке. Меня спрашивают, так я должен говорить то, что знаю; а впрочем, мне дела нет: исполняю только свою обязанность».
Если так, то поступок сей отменно благороден. Батюшка в этом случае сделал именно то, что только отец мог сделать. В его лета и с его здоровьем оставаться в Москве и выезжать в собрание, вмешаться в дело сие: такой поступок, конечно, свидетельствует о весьма тонких чувствах любви ко мне…

Село Ботово, 19 Декабря

Дело о вступлении моем в службу не остановилось. Батюшка вскоре после посещения моего поехал в Москву и заехал ночевать ко мне. Мы говорили о том же предмете; но я не сообщил ему мыслей своих и только выразил удовольствие видеть себя совершенно в стороне по этому делу.
5-го числа получил я письмо от батюшки, в коем он изъявлял сожаление свое, что не мог провести вместе со мной день именин своих, и убедительно просил меня прибыть в Москву к 8-му числу, чтобы провести сей день вместе. Я был на охоте, когда письмо это пришло; жена его распечатала и, по возвращении моем домой, спросила, что могло значить такое приглашение. Настоящая цель такого приглашения не могла укрыться; я объяснил жене все предыдущее, но как я полагал, что таким сильным поводом для батюшки – звать меня в Москву – могли только служить новые старания полиции завлечь меня, я отказался от поездки и написал ему следующее:

«Любезный батюшка!
Письмо ваше от 3 числа получено здесь вчера поутру, в то время как я был на волчьей охоте. Проходив все утро в лесу, в холодную и неприятную погоду, я волков не видел, а порядочно простудился. Новый недуг присоединился к остаткам прежнего, еще не совсем прошедшего, и сегодня на именины свои не совсем здоров. Примите поздравление мое с днем ангела вашего, который я надеялся провести с вами в Осташове или в Ботове. Не удается мне даже исполнить обоюдного желания нашего провести 8 число вместе, и за то не взыщите на меня, любезный батюшка. Нездоровье мое не послужило бы препятствием поспешить на зов ваш; но я не могу теперь в Москву ехать, потому что никто не поверит предлогу, а всякий станет думать, что под поездкой сей кроются отвлеченные причины и какие-либо иски. Вы сами, сравнивая мое поведение с поведением другого лица, находившегося в подобных обстоятельствах, оправдывали меня; я вел себя как сердце указывало, и теперь должен остерегаться, чтобы через отклонение от того пути не подвергнуться той же участи, как то лицо, коего пример у нас перед глазами. Не сердитесь за то, что я так отвечаю на ваше нежное участие; поверьте, что я умею чувствовать расположение ваше ко мне; но не страшно ли оступиться в таких скользких обстоятельствах? За этим последовала бы утрата драгоценнейшего приобретения моего на службе – доброго мнения и душевного спокойствия…»

Я мог после того надеяться, что меня оставят в покое, но случилось иначе. 11-го Декабря получил я другое письмо от батюшки, коим он убедительно просил меня приехать, не объясняя однако же причин настоятельности своей. Он писал, что, надеясь на приезд мой по первому письму, он многих предупредил о том, а потому появление мое не даст повода никаким толкам; он находил поездку эту необходимой, говорил, что все рассудил и всячески просил меня не отказать ему в этом случае и утешить его приездом.

За день до получения этого письма, приехала ко мне жена брата Михаила, недавно возвратившаяся из Петербурга; она сообщила мне переданное ей там с довольной подробностью все случившееся в Москве по случаю представления Цынским обо мне записки Бенкендорфу. Передав записку эту Александру Мордвинову, Бенкендорф сказал, что она была очень приятна Государю, и что такой отзыв может быть очень полезен для меня.

Я предчувствовал, что батюшка завлечен словами Кашинцова и Цынского, которые, действуя по приказанию своего начальства, льстили ему, не надеясь другим путем выманить меня для того, чтобы узнать мой образ мыслей. И в самом деле, разве не могло правительство прямо обратиться ко мне, если оно желало меня снова иметь на службе? И такое изворотливое средство для завлечения меня на службу, как бы по искам моим, и оставив меня без должности в Петербурге, чем бы совершенно разорили меня, отвлекли от семейства и уронили в общем мнении?

Я выехал отсюда 12-го числа и в тот же день к 7-му часу вечера приехал в Москву. Подъезжая к крыльцу квартиры батюшки, я встретил его в санях собравшегося по городу с визитами. Я остановил его. Первое его слово было пересесть к нему и прямо ехать к Кашинцеву. Я тотчас увидел, что не ошибся в предположениях своих, и отвечал, что не имею никакого дела до Кашинцева и приехал единственное к нему по его требованию. «Так воротимся», сказал батюшка; я за Кашинцевым пошлю.

– И это ненужно, сказал я; Кашинцев нам помешает; я к вам приехал, а не к Кашинцеву.

Мы вошли в комнату. Батюшка говорил мне, что Бенкендорф, по выходу от Государя, в бытность его в Москве, положил резолюцию своей рукой на поданной ему записке обо мне, в которой значилось, что Государь был очень доволен таким отзывом обо мне. Резолюцию эту будто сам Кашинцев видел и заметил, что далее было написано: и приказал…, но что за этим последовало, не мог видеть, потому что записка в этом месте была накрыта другой бумагой, которую он не смел сдвинуть. И вот все, зачем меня звали! Довольно неловко придумали оборот, сей… Батюшка впрочем, не сомневался более, что Цынский и Кашинцев действовали по воле правительства. Письмо мое было отдано Кашинцеву. Он изъявил опасения свои, но говорил, что оно им очень понравилось, до чего мне впрочем, никакого дела не было. Тогда я просил батюшку выслушать мен и объяснил ему мой образ мыслей.

В действиях правительства могло быть два умысла: или оно желало иметь меня на службе по надобностям мне неизвестным, или оно желало оправдаться в общественном мнении, пожертвовав мной и выставить меня малодушным. В первом случае, пути были просты, воля Государя могла все решить, и посредников не было нужно; во втором случае мне надобно быть крайне осторожным. Я ни в каком случае не хотел искать службу и меньше всего быть зависимым от ходатайства посторонних. И сожалел о людях приближенных к Государю, которые могли столько ошибаться во мне, и постоянное уважение, которое я оказывал старшим, смешалось с уничижением. Они думали, что я обрадуюсь их посредничеству и буду искать в них; но они не знали гордости моей и не предчувствовали, что, если я для них был тягостен во время службы моей, то ныне буду еще тягостнее, если попаду опять в службу. Я никому из них не верил, не верю, и наружное уверение, которое я им показывал, нисколько не значило, что за ним следовало и душевное мое уважение, которого они не заслуживали. К чему мне было искать в них, когда мне представлен кратчайший путь подать прошение на Высочайшее имя? Если Государю угодно иметь меня на службе, то от него зависит отдать приказ о зачислении меня вновь, и я буду служить без всяких условий. «Условия, какие ты захочешь», сказал мне батюшка, и хотел продолжать; но я прервал его и объявил, что считал условия неприличными между Государем и подданным, и не хотел ни о каких знать, но что меня ныне заботила другая мысль: если умыслы их нечисты, то они распустят слухи, что я был вызван в Москву для приглашения меня вступить в службу, но что я показал много спеси и отказался, чем выставят меня неправым в общем мнении.

Выслушав все это, батюшка вдруг переменил свой образ мыслей и отозвался с восхищением о моих суждениях и поступках. Он извинялся, что понапрасну вызвал меня, не зная, как я дело это принимал, нашел все сказанное мной справедливым, а для оправдания моей поездки советовал изложить все сказанное мной в письме к нему, которое и просил меня тот час же написать. Я решил, что, в самом деле, средство это было лучшее, чтобы довести до сведения правительства мой образ мыслей, который меня заставляли обнаружить, а с другой стороны также лучшее средство оправдаться в общем мнении, если бы захотели иначе истолковать приезд мой в Москву: ибо тогда я мог дать гласность этому письму, а потому я написал следующее.

«Любезный батюшка!
Вы настоятельно требуете, чтобы я к вам приехал. Исполню желание ваше и прибуду в Москву; но с тем, чтобы подтвердить вам устно мой образ мыслей на счет вступления в службу, в которой вы снова хотите меня видеть.

Я с прискорбием вышел в отставку, потому что не мог перенести мысли о потере доверия Государя, без которой служба сделалась мне постылой. Удар был жестокий, и я не чувствую еще в себе духа воспользоваться прямым средством предоставленным мне для вступления в службу подать на Высочайшее имя прошение: единственный путь, который я когда-либо избрал.
Если бы Государю угодно было иметь меня в службе, то это зависело бы совершенно от воли его; ибо, оставив военное поприще, я остался верноподданным его. Прикажет Государь зачислить меня Высочайшим приказом на службу, и я буду служить ему по силам, с тем же усердием, с которым служил прежде.

Такой образ мыслей положил я себе на ум, с того дня как решил подписать прошение свое в отставку, и всегда останусь при нем, по убеждению в справедливости этого мнения. Не посетуйте, любезный батюшка, за такой отзыв на участие, принимаемое вами в моих делах. Сожалею, что не сообщил вам мыслей своих в последнем письме моем. Ничего искать не буду, а волю царскую исполню с совестливостью. Что Бог велит, тому и быть! Обнимаю вас и остаюсь с душевным почтением покорным сыном вашим».

Село Ботово, 11 Декабря

Я переехал к Е.Ф. Муравьевой, чтобы избежать налетов людей, искавших меня по сему делу; но я от того не избавился.

На другой день к вечеру явился ко мне Кашинцев с бумагой, которую он сам просил выслушать. «Это, говорил он, записка, которая была подана Цынским Бенкендорфу и предоставлена Государю». Я всячески отговаривался, отзываясь, что мне до нее нет дела, что я не любопытствую чужими делами; но он настоятельно требовал, чтобы я выслушал ее. Объясните мне цель, сказал я. – «Это для того», отвечал Кашинцев, «чтобы вы проверили, верно ли написаны походы ваши и подвиги». – На это есть формуляр мой, сказал я. – «Но мы его не имеем». Кашинцев так пристал ко мне, чтобы я, наконец, выслушал его записку, что я не смог отказать ему.

Она содержала сначала мнение публики Московской, что только меня и князя Горчакова считали способными для командования армиями, в случае войны; потом следовали суждения публики, на которых такое мнение было основано. Затем еще другие причины, по которым обращалось на меня всеобщее внимание: отец мой, известный трудолюбием своим, умом, познаниями, устройством Общества Сельского Хозяйства в Москве, Хутора и Училища и пр…

Кашинцев продолжал чтение свое, коим он надеялся восхитить меня. Тут сказано было, что я мало жил в Москве, вел уединенную жизнь в деревне и на все вопросы о случившемся на смотре в Севастополе отвечал, что я не судья Государю, что и справедливо. К тому же прибавили, что я не произносил имени Государя иначе как с восторгом; словом, что я напоминаю поведением и обхождением своим старинного Русского боярина, сильно чувствующего опалу царскую, но с терпением переносящего ее. Кашинцев закончил и спросил, как я находил эту записку. Выражения ее очень высокопарны, отвечал я. «Это уже нам остается, это наше дело». – Конечно не мое, и я прошу вас опять нигде к этому делу не мешать моего имени. – «Да, вы позвольте мне, по крайней мере, письма ваши к батюшке вашему отдать Александру Мордвинову, которого я скоро увижу: дня через четыре я в Петербург еду». – Не я вам письма сии отдал, сказал я; ничего я не прошу, а меня вынудили объясниться. Не могу руководить вашими действиями в деле касающемся вас, а не меня.
И сим кончилось тягостное для меня заседание. Кашинцев – добрейший человек; он действует и по приказанию правительства, и по собственному участию во мне, полагая, что я несчастлив, быть в отставке, и если бы имя батюшки во всей этой ситуации не было замешано, то я бы давно прекратил иски их и домогательства, которые считаю совсем неприличными.

За сим следовало новое. Кашинцев уверяя меня в преданности Цынского, которого я не знал, изъявил желание его со мной познакомится. Я отвечал, что готов принять его на другой день поутру. Потом стал он просить меня к себе на другой день ввечеру, говоря, что я там и Цынского найду, причем он довольно показал ограниченность свою, прося меня приехать в звездах для того, чтобы Цынский видел и мог сказать, как я дорожу знаками отличия. Всякого другого я бы отделал за такое предложение; но на Кашинцева нельзя было сердиться, потому что это происходило от простодушия его, и мысль эта пришла к нему на ум потому, что иногда я надевал фрак со звездами, чтобы выехать со двора. Я отвечал ему, что не имел ни привычки, ни надобности казаться иным, чем был, приеду, как мне будет приятно, и что я всего более любил носить сюртук, а там что подумает Цынский или что напишет, мне дела нет. Вперед же я сделал с ним уговор, чтобы о заведенном им деле не было ни слова говорено у него: ибо я мог согласиться слушать его суждения как человека мне давно знакомого, но Цынскому, которого я совсем не знал, было бы неприлично говорить о том.
Ввечеру я был у Кашинцева. Там были батюшка и Цынский, который приезжал ко мне поутру, но не застал меня дома. Цынский человек без большого образования, но умный, хитрый, ловкий и деятельный. Он особо покровительствуем графом Орловым, у которого был квартирмистром в полку, когда он командовал Конной Гвардией, правил всеми его делами и полком, который он за него сдал. Орлов поэтому доставил ему и звание флигель-адъютанта, и место обер-полицмейстера в Москве, и многие значительные денежные награждения от Государя и, наконец, в теперешний приезд Государя, он назначен в свиту Государя.

Близкие сношения между Цынским и Кашинцевым довольно странны: люди совершенно разных свойств. Но причиной тому сходство их обязанностей. Бенкендорф, в бытность свою в Москве, приказывал Кашинцеву, в присутствии Цынского, быть с ним в близких отношениях, первому по тайной, другому по гражданской полиции. Цынский потому еще сблизился с Кашинцевым, что желал иметь руку в действиях тайной полиции и употребить ее в свою пользу, как делают многие.
Цынский Одесский помещик и открытый враг графу Воронцову, который делал ему всякие незаконные прижимки, и от того он не щадит его. Хотели меня заманить в разговор и начали с рассказов о поступках графа Воронцова; я также передал их несколько. Потом коснулись смотра. Я отвел речь и слегка только пересказал им обстоятельства смотра последнего батальона, работавшего на Южном берегу Крыма, после чего я был отрешен от командования. Впрочем разговор, как я того требовал, ни словом не коснулся причины моего приезда в Москву, и в 11-ть часов вечера я уехал, оставя батюшку, который еще долго просидел с ними.

15-го поутру я выехал из Москвы и возвратился сюда. По пути зашел я к батюшке, чтобы с ним еще раз проститься, потому что мало с ним виделся наедине. Он очень сожалел, что потревожил меня понапрасну, но я его просил не заботиться о том и успокоил его.

Село Ботово, 9 Февраля

7-го Февраля, в 10 часов вечера, скончался сын мой Никита. Он был очень слаб от рождения и никогда не подавал настоящей надежды к жизни. Как бы то ни было, потеря его сильно огорчила меня. Из четырех сыновей моих одного я никогда не видел. Он родился, когда я был в походе, прожил 10 дней и похоронен в Тифлисе без меня; другой не доношен и зарыт в Могилеве; третий родился также мертвым в Яропольце и четвертый близнец, которого я нынче лишился. 11-го похоронили мы ребенка в Яропольце.

Вчера, 12-го, выехал отсюда Брянчанинов, который заезжал ко мне по пути в свой отпуск в Петербург и провел у меня 18 дней.

13-го приехала к нам Вера Григорьевна⁴ со всем своим семейством. Вчера она выехала в Москву. Я отпустил с ней жену и послал Наташу, чтобы показать ее гимнастическому учителю. Ей нужны упражнения при ее нынешнем быстром росте; через неделю они с женой должны вернуться. Не менее того эта поездка беспокоит меня. Они все остановятся в доме Кругликова. Я опасаюсь самой дороги, в теперешнее время: вчера была метель. Учитель у Веры Пруссак, не знающий ни слова по-русски, от природы молчаливый, и не умеет себе даже трубку набить. Слуга его также иностранец, старик неспособный ни к какой службе, так что его даже не брали в Ботово: он сам требует прислуги. Служанки нет.

3-го Мая я выехал со всем семейством из Ботово и 4-го прибыл в Москву.

Архангельское, 31 Мая

Во время пребывания моего в Москве меня одолевали старания Кашинцева и Цынского для завлечения меня на службу. Я им постоянно отвечал теми же словами, что и прежде. Они уговаривали меня на готовящиеся в Бородино маневры; но я не могу сделать этого, не подвергнувшись тем же опасениям быть дурно принятым, а потому и не располагаю ехать вперед без зова. Впрочем, судя по настоятельности, с коей меня приглашали (от чьего имени, не знаю), можно предположить, что меня потребуют к Бородинскому смотру, и тогда мне снова надо будет переламывать привычки, взятые мной в течение полутора лет, проведенных в отставке.

В Мае месяце 1839 года переехал я из Москвы с семейство сюда заниматься хозяйством и до сих пор борюсь с бедствиями, поражающими в течение двух лет несчастных поселян. Два неурожая, пожары, скотский падеж на лошадей и рогатый скот, наконец, смертность в народе, от коей погибло много людей прошлой весной, все эти обстоятельства соединились как бы для того, чтобы лишить меня всякой охоты к занятиям нового рода, за которые я принялся со времени отставки; но я вооружаюсь терпением и стараюсь устоять против этих бедствий в надежде на лучшее в будущем.

Скорняково, 5-го января

…Всякое учреждение порядка и меры к ограждению собственности не нравятся сельским жителям наших всех сословий. Привыкшие к воровской промышленности, они считают всякую меру благоустройства стеснительной, и нет тех средств, которые бы они не предпринимали для уничтожения порядка, чему им способствует слабое действие правительственных судебных мест. Вчера читал я свод лесных законов, но нигде не нашел распоряжений об охране лесов от порубок соседей; да если бы они и были, кому бы привести их в исполнение при корыстолюбии, водворившемся во всех отраслях правления? В уставе этом однако же рассыпаются в приглашениях владельцев оберегать сию драгоценную собственность свою, предлагают им обращаться за советами и наставлениями в какие-то общества, учрежденные в Москве и Петербурге; но чему в сих обществах учиться? Разве дадут правила, по коим какой-нибудь Немецкий профессор выдумал снимать щипчиками разных козявок с деревьев, у которых они подтачивают кору? Приложены штаты и положения, сделанные для библиотекарей сих лесных обществ; но не научают как оберегать леса от похитителей, как побудить земскую полицию к исполнению своей обязанности, и от того, что она своего дела не делает, погибают у нас леса до невероятности…

Скорняково, 31 Октября

В январе месяце сего года был я в Москве по делам отчизны. Там я часто виделся с Алексеем Петровичем Ермоловым и проводил у него целые ночи в разговорах о происшествиях старой совместной службы нашей и о настоящих делах Кавказа, которые под управлением там часто сменяемых начальников, год от года становились хуже. На усиление средств были уже посланы бывший мой корпус и другие части войск из разных мест. Значительные потери, понесены нами в том же краю, произвели всеобщий вопль и говор в России, в особенности же в Москве, где слухи и пересуды свойственны в кругу людей праздных, коими столица вся наполнена. Громко и не скрытно говорили везде о необходимости назначить на Кавказ Ермолова или меня, как единственных людей, могущих восстановить в том краю дела. Разговоры до такой степени распространились, что окружной жандармский генерал Перфильев даже доносил о том Бенкендорфу, для доклада Государю, как об обстоятельстве, заслуживающем, по его мнению, внимания. Об этом донесении знал я еще до выезда моего из деревни, отчего я было раздумывал ехать в Москву для поддержания своим присутствием этих разговоров, но после, передумав, я решился ехать с тем мнением, что мне не надо обращать внимание на эти слухи, а вести себя и действовать как мне нужно было независимо от обстоятельств.

Разумеется, что при свиданиях моих с Ермоловым разговор часто касался будущности моей, при могущем случиться вступлении моем вновь на поприще службы. Ермолов сказывал мне, что граф Орлов пытался докладывать обо мне Государю, но что Государь и слышать не хотел. Поэтому я разуверил Ермолова в ошибочном мнении его о доброжелательстве ко мне Орлова, представив ему дело в настоящем виде, т.е. что Орлов не помешал бы мне подвинуться, если бы случай возвел меня без его пособия (ибо в таком случае сопротивление с его стороны могло бы повредить в общественном мнении), но что он сам не сделает ни шагу, чтобы мне дать ход в том помышлении, что он не надеется видеть в другой раз во мне человека, коего успехами он мог бы воспользоваться, как он это сделал в последнюю Турецкую экспедиции.

Поездка в Москву

Я спрашивал Ермолова, принял ли бы он место главнокомандующего в Грузии, если бы его произвели в фельдмаршалы. Он отвечал, что нет, потому что не находил в себе более тех физических сил, которые нужны для таких занятий. Обо мне говорил он, что могло случиться, что меня назначат командиром того же 5-го корпуса, и что после первых успехов могли бы меня назначить и на место Нейдгарта, который чувствуя себя не в силах, охотно бы мне предоставил место свое и даже подготовил бы все сам к тому; но теперь продолжал Алексей Петрович, пока еще не начались военные действия, и в Петербурге полагают большие надежды на победы от такого огромного прилива сил на Кавказе, нельзя думать, чтобы меня употребили в этом деле. В Мае месяце, говорил он, должно ожидать чего-нибудь; не в Мае, так в Сентябре, когда они познают, что на Кавказе не увеличение числа войск, но хороших людей начальниками нужно.

Я уже совсем собрался было выехать из Москвы сюда, как разнесся слух, что Государя ожидают в Москву. Я счел неприличным выехать в такое время, дабы выезд мой не имел вида укрывательства, и решился дождаться либо приезда Государя, либо верного известия о том, что он не располагает быть в Москве. Князь Сергей Михайлович Голицын был в то время в Петербурге, и его со дня на день ожидали в Москву, он должен был привезти основательную весть, и я решился дожидаться его приезда. Он приехал через несколько дней с вестью, что Государь и не думал ехать в Москву. И так я выехал в деревню.

Настала весна, я был тревожим в мыслях какими-то ожиданиями, сельское хозяйство перестало меня занимать, и к тому открылось новое обстоятельство, которое усилило думы мои, хотя и совершенно в другом роде.

К сему присоединились недостатки в деньгах, обстоятельство, коему я в семейном быту еще никогда не подвергался. Доходов от имения почти никаких нет от неслыханной дешевизны хлебов, которые я не решаюсь задаром продавать. Из заслуженных мной трех аренд, две уже кончились; осталась только одна на два года, и той не доставало на уплату процентов за имение, которое уже три года очищалось арендами и задолжало до 40 000 в капитал, принадлежащий старшей дочери моей: единственное ее достояние, приобретенное многими трудами моими и бережливостью на службе. По сим причинам должен я отказаться от поездки в Петербург, куда призывает меня теща для благословения сестры покойной жены моей, выходящей замуж. Желал бы и свидеться с людьми образованными, с родными, взглянуть на свет, от коего уже так долго отлучался, и во всем этом встречаю почти непреодолимые препятствия.

Наконец, зрение мое день ото дня слабело, так что по вечерам трудно заниматься. Все это сильно подействовало на дух мой, лишило деятельности и обратило к задумчивости. Мыслей же разбить не с кем. Я начал скучать, так что скука большей частью превозмогает делаемые мной усилия для возбуждения прежней моей деятельности.

В число припадков моих получил я непреодолимое отвращение к прекрасному моему кабинету, устроенному по моему вкусу и наполненному воспоминаниями прежних лет и службы моей, и отвращение сие до того усилилось, что я перестал сидеть в нем и перешел с обыкновенными занятиями в старый дом, где тесно и нет никаких удобств для занятий, но где неумолкаемый шум детей составляет для меня наилучшее развлечение.

Дом, построенный здесь с такими трудами и издержками, требовал поправки, потому что обыкновенная садка, случающаяся в обыкновенных строениях, изменила в некоторых местах правильность стены и потолков. Я приступил к делу, но по мере, как я обращал внимание на один предмет, открывались новые недостатки. Я усилил старание свое, внимание и издержки и был завлечен в переделку почти всех частей дома, в коем я снял железные оковки, отпустил все скрепления и заметил, что садка стала усиливаться; надобно все было перебрать, все снова скрепить и усилить все скрепления. Дом трещал от садки и переделки, расходы ежедневно увеличивались, работы открывались новые, мы жили в тесноте, занятии мои прервались, стук, пыль, поминутные спросы мастеровых, опасения лишиться жилища своего, - все это усиленное мнительностью моей, меня до крайности расстроило. Я выдержал испытание. Докончил через силу предложенные работы, но вместе с тем упал духом, сделался скучен, задумчив.

В начале Сентября месяца навестили меня, самым неожиданным образом, брат Михайло, Корсаков и племянник мой Николай Муравьев, приехавший с Кавказа. С последним я раза три виделся летом, и разговор был для меня занимателен: ибо он всегда касался Грузии. Но, воскрешая воспоминания мои, рассказывая о неудачах нынешнего правления, он возбуждал во мне, если не желание снова испытать поприще славы, по крайней мере мысли о возможности мне опять быть на службе. С братом Михаилом я 10 лет не виделся. Я был очень обрадован его приездом, но разговор его касался менее семейных дел, чем служебных, в коих он провел всю свою жизнь, а потому он тоже не переставал говорить о службе моей и приглашал меня быть в Петербурге, дабы испытать расположение ко мне Государя, мера, на которую я не мог согласиться.

Москва, 26 ноября

Письмо сие было получено в исходе Ноября. В соединении с разными слухами о назначении в Грузию, оно способствовало к встревоженью моему, и отчасти к предприятию путешествия в Петербург, хотя настоящая причина была не какая-либо иная, как свадьба сестры.

Около того же времени уведомил меня Долгорукий из Одессы, что к графу Воронцову приезжал из Петербурга, фельдъегерь с собственноручною запиской Государя, и что не застав Воронцова в Одессе, фельдъегерь поехал к нему на южный берег Крыма, в Алупку. Слух носился в Одессе, что Воронцова призывали к занятию места главнокомандующего в Грузии или в Польшу на место Паскевича.

О состоянии дел на Кавказе я постоянно имел довольно верные известия. Часть оных доходили до меня через письма, часть изустно от проезжих с Кавказа Армян, останавливающихся погостить у Соломона Тергукасова, живущего от меня в сорока верстах, близь большой дороги, ведущей из Грузии в Москву.

Общие очерки сих сведений были дополнены подробным рассказом, о военных действиях, сделанным генерального штаба штабс-капитаном Дельвигом (это славный впоследствии барон Андрей Иванович Дельвиг), приезжающим с Кавказа в отпуск к дяде своему, моему соседу князю Волконскому. Дельвиг был у меня осенью, и с карандашом в руках отвечал мне на карте на все вопросы, которые я ему делал.

Бывший мой 5-й корпус выступил из своих прежних квартир Крыма, Подольской губернии и Бессарабии, в 3-х батальонном составе, и батальоны были наполнены до 700 человек, сверх того были взяты запасные люди, коими по прибытию полков на место пополнили всю случившуюся убыль от болезней, отчего в строевых рапортах о сем корпусе было показано после прибытия на левый фланг линии, до вступления войск в действие, такое же количество людей в батальонах, какое было при выступлении. И за это было объявлено высочайшее благоволение начальству, но войска сии не могли не потерпеть значительную убыль от сего внезапно предпринятого движения, в самое ненастное время года, без всяких почти предварительных приготовлений.

То же случилось и с маршевыми батальонами, отправленными из Москвы. Сборные войска сии проходили недалеко от нас и, невзирая на все расходы, понесенные правительством для облегчения жителей и войск во время сего движения, они крайне обременили жителей от совершенного беспорядка, в коем войска сии шли. Ни правильное снабжение подводами и квартирами, ни строгая дисциплина не обеспечили обыденного спокойствия войск и жителей. Растянутые колонны тащились пешком и на подводах, оставляя по себе жалобы и неудовлетворенные претензии. Самый дух в сих сборных войсках, был в великом упадке: офицеры надеялись возвратиться по сдаче людей, а люди громко говорили, что их ведут на убой, чем оправдывали насилие, делаемые ими между жителями, коих они укоряли беспечной и мирной жизнью.

Полки 5-го корпуса не могли иметь достаточно и удобных квартир в малонаселенном крае. При них не было никаких хозяйственных заведений, и они после утомительного похода не могли иметь потребного спокойствия и необходимых средств для поддержания сил своих и возобновления всего утрачивающегося в движении, а после в делах, в коих они находились.

Слухи о приближении большого количества войск тревожили Шамиля. Он не чаял удержаться, и говорили даже, что он собирался оставить горы и удалиться из пределов Кавказа. Известно было, однако, что лазутчики его выведывали, какие идут войска, старые или молодые, и когда узнали о составе вспомогательных полков и батальонов, то Лезгины успокоились и продолжали с духом вооружаться.

При оправлении войск сих, говорят, Государь будто сказал, что он посылает маршевые батальоны для укомплектования Кавказского корпуса, значительно потерпевших в нескольких поражениях, понесенных ими в 1843 году при потере главных крепостей в горах и многих укрепленных мест и что 5-й корпус посылается для наказания и истребления Шамиля с его толпами.

Самое начало не подавало, однако, на то основательных надежд. Корпусный командир генерал Нейдгард был человек с образованием, но не имел той опытности, которая была нужна в делах такого рода…

Преемник мой в командовании 5-го корпуса, генерал-лейтенант Лидерс, был известен своей храбростью, но также неопытен и, как слышно, был человек способный более к занятиям мелочным, чем дельным, при том же больной.

Между частными начальниками замечательны были: генерал-майор Клюки-фон-Клюкенау, родом из Австрии, служивший некогда майором у меня в полку, человек храбрый, но без головы и распорядительности; генерал-майор Пассек, человек с образованием, но бешенный и хвастливый без меры, честолюбивый; генерал-майор Фрейтаг, человек храбрый, образованный и с малыми средствами спасший остатки разбитых войск наших и их начальников в бедственные осень и зиму 1843 года.

Преддверием похода служил приказ Нейдгарда, коим он назначал предварительно действия всех отрядов на целую компанию, как будто можно было все за несколько месяцев до начала действий предвидеть и предназначить в войне с горцами, где природа на каждом шагу противопоставляет непредвиденные препятствия, гораздо важнее тех, которые встречаются от вооруженных жителей.
Приказ сей еще тем был неуместнее, что он сообщал неприятелю все наши намерения и, следовательно, указывал ему средства к отражению оных. Затем следовала многоречивая речь к горцам, коим он грозил наказанием их, выхваляя свои силы, и требовал покорности, обещал охранять их от насилия войск и враждующих, и многое подобное, могущее служить только к удовольствию неприятеля, который уже несколько лет кряду привык поражать нас и смотреть на взаимные распри начальников наших…

При таких пышных началах упущено было главное - продовольствие. На Кавказе нельзя продовольствовать войск, как в России, одними письменными распоряжениями, через провиантскую комиссию. Тут этот предмет составляет главную и личную работу начальника, без чего войска всегда будут терпеть нужду в хлебе. Но кому из столичных вождей могло прийти сие на мысль, и кто бы из них не предпочел вести бесполезные перестрелки для славы своей скучному и невидному труду заботиться о продовольствии?

С весны 1844 года войска были сведены в лагерь при Червленной станице, где не явилось продовольствия для содержания их: не с чем было выступить. Продержали их долее на низменных местах, где показались летом горячки. Число больных значительно увеличилось, так что все казачьи станицы были ими завалены.

Пока войска готовились в Червленной к походу или, лучше сказать, изнурялись от бесполезной стоянки в местах нездоровых, предложили выслать из Владикавказа отряд полковника Нестерова через Чечню, где он должен был соединиться к высланным ему на встречу из крепости Грозной отрядом под командованием генерала Фрейтага. Прогулка сия не могла иметь настоящей цели. А, кажется, только хотели ощупать расположение враждебных нам жителей Чечни и нанести им сколько можно вреда. Вместо того мы сами потерпели значительную убыль, потеряв без всякой пользы 400 нижних чинов, 25 офицеров и, кажется, одного штаб-офицера. Неудачная экспедиция сия без сомнения, не могла служить к восстановлению упадшего в войсках духа.

Помнится мне, что действия главных сил не прежде начались как в Июле месяце. Генерал Лидерс должен был сделать из Темир-Хан-Шуры наступательное движение к стороне Акуши; в авангарде находился у него с небольшим отрядом Пассек. Но Лидерс не должен был идти в Акушу, а, напротив того, предположено было, чтобы удержав или опрокинув толпы, показавшиеся на пути его, возвратиться ему к главным силам, которым под начальством Гурко и в присутствии самого Нейдгарда тянулись к Койсу, дабы предпринять движение в Аварию соединенными силами.
Иные говорят, что Нейдгард не знал о том, что Шамиль со всем своим войском собрался около Буртуная, где укрепился на позиции для защиты сей дороги; но сие невероятно. Напротив, по всем действиям Нейдгарда видно, что он имел положительные сведения о местопребывании Шамиля, к коему он шел; но запоздалое движение его происходило медленно от бесчисленного количества лишнего обоза, который он с собою вез. Не говоря о продовольствии, которое ему было необходимо взять с собою, с ним тянулись бесконечные нити колясок и всякие экипажи подчиненных ему начальников и, наконец, множество гвардейских офицеров, или флигель-адъютантов, присланных из Петербурга для пожатия лавров в этом походе, от коего ожидали несметно-огромных последствий.

Приезд флигель-адъютантов имел еще другой повод. В прежние года, когда наши дела на Кавказе шли хорошо, всегда было много гвардейских офицеров, которые, скучая столичной единообразной жизнью, желали испытать разгульной жизни в трудах и боях с горцами, откуда они обыкновенно возвращались с крестиками. Когда же дела пошли дурно, и молодцы должны были жертвовать жизнью без видимой пользы для себя лично и для самого успеха дела, то они остыли к сему промыслу; в самом деле, их, как храбрых и пламенных молодых людей, первых всегда били. Унывшие от неудач воины не вызывались самоотверженно на опасность. Так жертвовали без пользы лучшим цветом нашей молодежи. Отвращение сие от участия в походах на Кавказ дошло до того в Петербурге, что отправляющиеся туда ежегодно из полков офицеры не ехали более по охоте своей, но очереди или по наряду. Обстоятельство сие не было упущено иностранцами, которые напечатали оное в газетах. Когда Государь о сем узнал, он приказал Бенкендорфу созвать флигель-адъютантов и спросить их, почему они более не просятся, как прежде на Кавказ. Они отвечали, что занимая столь лестное для них звание при лице Государя, они не могли желать лучшей службы, да и не считали себя вправе просить каких-либо назначений. В ответ на этот отзыв положено назначить десять флигель-адъютантов. И все происшествие сие было вновь напечатано в иностранных газетах, с удовольствием выставляющих все, могущее служить к обнаружению нашей слабости. Флигель-адъютанты поехали, и, конечно, присутствием своим при войсках причинили больше вреда, чем принесли пользы. Если взять в расчет все затруднения, которые приносит в походах один барин со своей коляской, кухней, палаткой, вьюками и прочее, то конечно можно положить, что он в сложности совершенно погашает деятельность по крайней по мере одного взвода пехоты. Таких бесполезных людей в этом походе находилось много; ибо к ним можно причислить и тех, которые тут же вертелись под покровительством старшего и других начальников, из личных своих видов получить награждение. Говорят, что армия сия состоящая из 30 батальонов одной пехоты, тянулась от Червленой станицы к Койсу, проходя не более 5 верст в сутки по дорогам, где люди были обременены беспрерывным вытаскиванием орудий и начальнических колясок. Ее уподобляли армии Ксеркса при вторжении его в Грецию. Начальники и флигель-адъютанты пользовались всеми удобствами жизни, тогда как войска изнурялись. Пока сие медленное и безобразное шествие тянулось, Пассек, завлеченный пылкостью, подвинулся к горцам по Акушинской дороге, был ими окружен и едва не лишился всего отряда своего, но случайно выбился и даже успел их опрокинуть с значительными для них потерями, от чего находившиеся перед ним толпы рассеялись. Лидерс, шедший за ним, настоятельно требовал у Нейдгарда позволения идти по следам бегущих в Акушу, но на постоянные требования свои получал отказы и, наконец, приказал воротиться и переправиться в Ахатли через Койсу для соединения с главными силами Нейдгарда. Недовольный тем, что ему препятствовали к достижению личного подвига занятием Акуши (что, однако, не было сообразно с общим планом компании), он послал в Военное Министерство копию переписки своей с Нейдгардом, что навлекло Нейдгарду самые оскорбительные упреки. Упреков сих он бы не получил, если б сам лучше повел исполнение рассудительно-предложенного плана своего атаковать Шамиля соединенными силами своими; но он не успел, и оттого остался во всем один виноватым: в военном деле, в более чем в каком либо другом, судят не по действиям, а по последствиям.

Между тем Шамиль собрал все свои войска, состоящие из 15 тысяч вооруженных людей, которые он разделил на сотни и на тысячи, дав им некоторый вид устройства, расположился на позиции близ селения Буртунай, где он укрепился и вооружил шансы свои 17 орудиями от нас отбитыми. Он занял Хубарские высоты, впереди его лежащие и составляющие левый берег реки Койсу, которую надлежало Лидерсу переходить для соединения с Нейдгардом. Лидерс подошел к весьма затруднительной переправе Ахатли и перешел ее под огнем неприятеля, потеряв только 17 человек. Неприятель слабо защищал сие важное место и понес тоже незначительные потери, хотя из одних орудий наших выпущено по ним до 600 выстрелов.

По соединении Лидерса с Нейдгардом, оба отряда стали лагерем не в большом расстоянии один от другого в виду Буртунайских укреплений неприятеля, который отделялся от них весьма глубоким утесистым оврагом. Атаковать с фронта, хотя и была возможность, но предприятие это было бы сопряжено с большою потерею и выгод не представило бы никаких: ибо Шамиль мог всегда беспрепятственно уйти. Но в обход на занимаемую им возвышенную равнину вела дорога верст на 20, на которую направили Клюке с 6 батальонами пехоты, артиллерией и 1000 человек кавалерии.
Неприятель узнал о сем движении, и когда Клюве показался у него на рассвете почти в тылу, Шамиль поднялся из своего лагеря в большом порядке и в виду всего нашего войска отступил. Шамиль избегнул боя, в коем ему предстояло неминуемо быть разбитым, и увез в глазах наших всю свою артиллерию и все тяжести.

Причиной сей нерешительности в действиях служило то, что ни один начальник не доверял другому: Клюке не надеялся, что его поддержат атакой с другой стороны и остался без действия; Нейдгард все медлил и не надеялся на себя.

Лидерс пошел в Акушу. Шамиль, ободренный нашим ничтожеством, переправился с отрядом 2000 отборной конницы через Койсу у самого лагеря Гурки и, проходя следом за Лидерсом, отбил стада у Шамхальцев почти среди наших войск. Наконец, придя к Акуше, он грозил Лидерсу, который соединился с Аргутинским, пришедшим из Кази-Кумыка; но он тут лишился 2 орудий, которые были у него увлечены небольшим обществом Лезгин. Лидерсу предложено было идти обратно другим путем, где Гурко должен был ему доставить продовольствие; но, не надеясь на содействие Гурки и имея недостаток в хлебе, он возвратился тем же путем, преследуемый Шамилем, с коим арьергард его имел ежедневные ошибки.

Сим кончился знаменитый поход, от коего ожидали чудес. Затем следовало совершенное изнеможение войск как телесное, так и душевное. Казачья станица наполнилась больными; стали их перевозить морем в Астрахань. Потеря сего рода в бывшем моем 5-м корпусе превзошла половину числа людей, приведенных на линию, не считая потери, понесенные в пути.

К осени Нейдгард возвратился в Тифлис и стал просить настоятельным образом, чтобы его сменили, говоря, что этого требует благосостояние самого дела. Коим он за болезнью не мог более заниматься. Лидерс также уехал лечиться в Одессу, где оставалось его семейство. Гурко сбирался выехать совсем: ему нельзя было более оставаться среди войск, пораженных столько раз под его начальством. Клюки просился прочь. Фрейтаг также. Все главные лица старались удалиться, не предвидя ничего доброго в будущем. Разъехались также набеглые герои и флигель-адъютанты. Коих скорое возвращение, говорят, разгневало Государя. Каждый из них честил, как мог начальство…
Государь не думал долгое время оставлять Нейдгарда в Грузии, но затруднялся в избрании другого начальника на его место. Тогда-то стали носиться слухи, о коих писал мне Ермолов. Слухи сии доходили до меня еще до получения письма его. Говорили тоже, что его самого назначают в Грузию, говорили обо мне; но между тем известно мне было также о собственноручной записке Государя, полученной графом Воронцовым.

В таком положении находились дела Кавказа, когда мне понадобилось ехать в Петербург на свадьбу сестры Дарьи Федоровны. В этом путешествии я нисколько не завлекался надеждами быть главнокомандующим в Грузии; но ехал с одним желание свидеться с тещей и с ней проститься, может, навсегда. Я полагал, что мне предстоит случай, сей поездкой готовность свою и разрушить распускаемые на мой счет слухи, будто на повторенные призывания Государя я всегда отказывался от вступления на прежнее свое поприще.

Скорняково, 27 Марта

Я был в Петербурге, и вот последовательность всего события.

Еще с осени убеждала меня письмами своими Прасковья Николаевна Ахвердова, приехать к свадьбе дочери ее, сестре покойно жены моей, дабы присутствовать в звании посаженного отца. Долго я отказывался от этой поездки, ссылаясь на настоящую причину – недостатки, которые мы терпим, потому что не получили доходов с вотчины уже два года. Убеждение брата Михаила также не могло склонить меня, но вдруг прекратились письма от тещи моей. Хотя сие случалось ни от чего более, как от неисправности почты, на которой письма ее залежались; но обстоятельство сие меня встревожило: мне казалось, что старушка на меня сетует, и я упрекал себя в том, что отказался ехать и утешить ее в последние дни жизни ее, ибо она была слаба и в параличе. Еще я колебался, когда получил письмо от брата Андрея, писавшего мне в простых выражениях, что расчеты мои в таком случае неуместны, что я останусь с рожью своею или с деньгами, а тещу могу более никогда не видеть, и что я себе никогда не прощу сего. Письмо сие сделало на меня сильное впечатление; я думал, что если предстоящее обстоятельство должно завлечь меня на службу, то не должно было уклоняться от этого, и решился отправиться в Петербург в конце Декабря, потому что свадьба была назначена на 10 Января сего года.

Так как я обязан был посещением губернатора нашего Ховена, то я собрался съездить к нему в Воронеж в течение Декабря месяца; ко мне присоединился в спутники Соломон Артемьевич Тергукасов, который имел также надобность быть у Ховена. Мы заехали сначала к генералу Денисьеву и приехали к Николаю Матвеевичу. А на другой день прибыли в Воронеж.
Там я познакомился с полковником Батурлиным, помощником начальника штаба Кавказского корпуса. Батурлин возвращался в Россию после неудач, потерпевших нами в последнюю экспедицию к горцам; он желал представиться мне и при этом случае сообщил мне разные подробности о сей экспедиции.

В течение Ноября и Декабря месяцев были известия о разных назначениях главнокомандующего в Грузию на место Нейдгарта. Который настоятельно просил увольнения от занимаемого им места; говорили, что перемена его сопряжена будет с пользой для самого края, которым он себя не признавал в силах управлять.

Я получил также письмо от А.П. Ермолова, которое здесь прилагаю по оригинальности и колкости выражений в оном помещенных.

«Любезный и почтенный Николай Николаевич. Возвратившийся от вас племянник ваш, сказывал мне, что, быть может, нынешнюю зиму вы не приедете сюда, по причине уменьшившей число приезжающих в Москву. Жаль мне будет чрезвычайно, особенно рассчитывал верно прожить некоторое время вместе. Помню хорошо, что нам было бы что прочитать, а Москва дала бы и о чем поговорить»

«Воля ваша: никак не ладится с местоимением вы и лучше по прежнему говорить «ты» старому по службе товарищу.

О Кавказе здесь различные слухи, но все не весьма хорошие. Впрочем, неудачи и потери всегда чрезвычайно преувеличены, без нужды, ибо они сами по себе довольно значительны. Не было с неприятелем ошибок кровопролитных, но болезни истребили войска. Поселения казаков левого фланга завалены больными, и г. Нейдгарт предлагал начальнику учредить госпиталь в Астрахани. Сами судите об удобствах, которые приумножает тамошний карантин. Здесь ожидают и самого вождя грозных наших ополчений, который к одному здесь знакомцу писал, что он старался купить для него дом умершего графа А.П. Толстого, или по крайней мере нанять его.

На место вождя, по известиям из Петербурга назначают Герштейцвейга, которого ты лучше знаешь и который скорее, может быть, познакомится с солдатом, делами своими, нежели именем. Слышно, однако же, что ссылаясь на раны и слабое здоровье, он уклоняется от назначения.

Есть молва и о генерал-квартирмейстере Берге, которого я совершенно не знаю. Но сему назначению многие не верят. Нет ли неизвестного нам пророчества, что Кавказ должен пасть перед именем немецким? Надобно попасть на него! Напрасно нападают на вышедшую недавно книжку забавную. Как говорят: «Россия под нашествием немцев» (эта маленькая, ныне редкая книжка написана Ф.Ф. Вагедем и была напечатана, по его поручению, за границей). Тут, любезный Николай, родным твоим жизнь плохая! Кто-нибудь из наших бродяжничествующих за границей способствовал неназвавшемуся сочинителю.

Многие говорили из людей достоверных, что весной пред началом военных действий, когда на Кавказ посылаемы были огромные подкрепления, князь Меньшиков желал получить начальствование (то есть фельдмаршальский жезл) на Кавказе. Это правдоподобно, но желал бы его спросить по совести, взялся ли бы он теперь?

При появлении сил наших у подошвы гор, известно достоверно, горцы пришли ощутительным образом в робость, и было между ними большое смятение, в особенности когда по переходу Койсу соединился Нейдгардт с Лидерсом и превосходством силы могли раздавить Шамиля. Никто не понимал расчетов Нейдгардта, который предпочел отпустить его. Может быть, в надежде легчайших триумфов. После сего горцы ободрились чрезвычайно и может подобного случая уже не представиться.

Невероятно, как рассказывают, до какой степени упала доверенность войск к Нейдгардту, даже до насмешек. Не избежал того же и Гурко, и едва ли еще не более! Это меня удивило, ибо в нем весьма много хороших качеств, и очень жаль этого. На линию надобен также начальник, и по Москве был нелепый слух о генерал-адъютанте Анрепе. Это по чину его невозможно не говоря о прочем! У нас, старожилов Кавказа, на уме ты, любезный Николай Николаевич; но видно мы глупо рассуждаем, ибо не сбывается по-нашему. Впрочем, когда говорят мне о происшествиях Кавказа, говорят о стране незнакомой: до того все изменилось там! Сюда в отпуск ждут Гурко, которого я любопытен видеть; ибо спрашивали его когда он ехал на линию, не повидается ли он со мной? Он отвечал, что это совершенно бесполезно и что я так уже давно оттуда, что конечно не знаю обстоятельств. Не знаю, как будет смотреть Нейдгардт после знаменитых подвигов. Он, говорят болен совершенно и настоятельно требует увольнения. Желание, вероятно, скоро исполнится и без затруднения, и без замедления. Здесь Головин, возвратившийся из-за границы, и я уверен, что внутренне он очень доволен собою. Я виделся с ним, но не имел случая говорить. Он не прочь от деятельной службы, но едва ли в состоянии быть годным, и конечно не в той уже стране. Чрезвычайно любопытно знать, кто назначен будет и, кажется, должно это вскоре последовать; ибо с началом весны должны возобновиться действия, которые надобно поправить не для одних иностранных журналистов.

Хотел еще писать, но спешит отъезжающий, который письмо это отдает в Туле. Оттуда прямо я бы не написал его. Прощай. Люблю старого товарища, как прежде, уважаю еще более и знаю как достойного и полезного человека. Душевно преданный Ермолов».